Юрий Ценципер - Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива

Но гордая и свободная душа Леньки не принадлежала теперь никому.

В следующий приезд Володя пошел с Олей на кладбище. На могиле Леонида Оля устроила частный “вечный огонь” и, приходя на кладбище, его зажигала. Оля была и осталась наивной и бесконечно доброй.

В эти годы мама не раз ездила в Киев к Анатолию, который работал в спортивном обществе “Динамо”. Встречали ее шумно и по-южному радушно. Мама была особенно привязана к племяннице Зине. Останавливалась она на даче с большим садом, в который брат вложил много страсти.

Из писем Анатолия:

Устал я здорово. В прошлом году не был в отпуске, зато в этом пойду месяца на два. “Динамо” располагает возможностями в этом вопросе. У них вообще много:

1. Лодырей, невежд

2. Начальства

3. Залов для бокса, гимнастических

4. Баз для отдыха

5. Фондов на питание, включая кетовую и паюсную икру и любую рыбу

6. Пьяниц и алкоголиков

7. Дураков от спорта

И нет главного, вокруг чего созданы эти богатства: порядочных людей и настоящих спортсменов.

Не писал, не было настроения, да и писать больно нечего, все эти шесть месяцев мучаюсь с жуткими болями в пояснице и левой ноге. В Одессе немного подлечили, но этого хватило ровно на две недели. Провалялся месяц в больнице среди уложенных больных и понял, что с моими болячками в больницах не лежат и их в моем возрасте не лечат.

Он умер 15 июня 1985 года. Судьба отпустила Анатолию 75 лет жизни – как и Леониду. А через год еще одно горе – умирает любимый брат отца. Тарас-Муля давно и тяжело болел. Еще в конце семидесятых он перенес обширный инфаркт, а в октябре 1986 года умер после тяжелого инсульта. В последние часы отец был около него.

Осталась одна и Адочка – Евгений Еремин умер в 1979-м. В научном мире он был известен как автор нескольких больших трудов по физике и химии, но студенты больше всего запомнили его как прекрасного лектора, учителя. В аудиторию МГУ послушать его приходили и студенты, и преподаватели из других институтов.

Судьба послала Адочке долгую жизнь, она пережила большинство близких. И до последних дней главным, а может быть и единственным, авторитетом для нее оставался ее Женя, профессор Еремин.

Многолетняя дружба связывала маму с семьями Марка Вольпе и Георгия Иссерсона. Потом и Юра, и Володя, и отец не раз бывали в известном доме на Тверской, на фасаде которого множество памятных досок с именами деятелей искусств. Здесь жили Котя (Екатерина Ивановна), ее мама Фелицата Павловна, дочь Коти и Георгия Ирена и ее сын. Ирена очень дружила с Юрой и Володей, была им почти сестрой. А мама всегда говорила нам: “Будете у них, обязательно хоть батон принесите. Они всех кормят”.

Уже в дверях задавался вечный вопрос: “Есть хочешь? Иди к столу”. Кормили в этом доме вкусно и щедро. Сибирские пельмени, пирожки… Фелицата Павловна, будучи православной, отмечала и все еврейские религиозные праздники. Специально готовилась фаршированная рыба и форшмак. “А как же, – говорила она, улыбаясь, – они всему всех научили”. Всегда тайком пыталась дать хоть какие-нибудь деньги: “Молодым надо”.

Фелицата Павловна и Котя умерли легко, в глубокой старости. Тоже как-то светло. Необыкновенно, но на их поминках танцевали.

Печально, когда люди стареют и уходят из жизни, но еще печальнее, когда их старость связана с тоской и одиночеством. Такая горькая судьба досталась маминой подруге Софье Сергеевне Шамардиной. В ее квартире на Чистых прудах, где когда-то кипела жизнь, было грустно и тихо.

Мне так тоскливо. Все время вспоминаю молодость. Всех этих прекрасных людей. Напишу свои переживания. Всю жизнь, может быть, хоть несколько рассеюсь в своем одиночестве. Асенька! Вы ведь одни у меня. Берегите себя.

Я тыкаюсь, мыкаюсь без толку из одного угла в другой. Завтра еду на два дня в Кратово к своей еще гимназической подруге. Из последних событий – была у Лили Брик. При встрече расскажу.

Целую. Как отдыхаешь и лечишься?

Пожалуйста, Асенька, не лезь на солнце. Балтийское море получше Черного – так мне говорит один врач. Если я вдруг еще отдышусь, то как-нибудь выберу время (в будущем году – “ебж”, как говорит Лев Николаевич, это значит “если буду жив”) и обязательно подышу “ионизированным” воздухом Балтийского моря. Очень хорошо, что тебя туда увезли.

Сонечка несколько лет жила у нас на даче. Письмо оттуда:

Дорогая Асенька! Вот, кажется, у вас и у меня наступило лето. Я делаю редкие вылазки в лес и к реке. Даже на своем висячем над “пропастью” сосновом корне раза 3–4 сидела.

Где Миша? Поклонись ему, где бы он ни был. Сыновьям привет. Я их люблю.

Если доживу до декабря – то, может быть, съезжу в Минск – будет 60-летие БССР. Может быть, скажу где-нибудь: “туварыши!”

Как-то мама навещала ее в больнице, о чем-то говорили, жаловались на здоровье, ничего особенного, но, приехав домой, мама сказала спокойно: “Сонька прощается…” А на следующий день стало известно, что Сонечка приняла смертельную дозу снотворного – тяжесть прожитой жизни была ей не под силу.

Она не успела написать о тех, кого любила, но Маяковский, Чуковский, Бальмонт, Брик, Пильняк, Фадеев, Раневская в разные годы сказали и написали немало прекрасных слов о Соне – Сонечке.

“Я не один”

Ле том 1989 года отец поехал на отдых. Пожалуй, это было его последнее путешествие.

И письмо оттуда – одно из последних:

Атенька, живу я второй день в роскошном мире.

Глушь. Лужи и петухи. Колхозные старушки в белых платочках. Козы и гуси. Ни одного городского звука! Моя хата с краю – с самого краю. С одной стороны поле, с другой – лесок. Свежескошенная трава. Небо в облаках. Палата на 5 человек. Окно мое прямо в поле. На стене натюрморт – не то птица, не то фрукты. В столовой – пальмы.

Пораженный их девственным зеленым цветом, я подошел поближе. Оказалось, что они настоящие. Только – засохшие, а потому выкрашены в “веселенький” зеленый цвет. Помаленечку читаю. Попробую через пару дней что-нибудь написать для “Московского комсомольца”.

Мирная картина могла бы навести на мысль о вечной неизменности российской провинции, если бы в начале письма не стояла дата – 1989 год – и не упоминалась газета “Московский комсомолец”.